Наступила грозная осень 1941 года. Враг захватил Белоруссию, Прибалтику, Молдавию, почти всю Украину и вторгся в пределы нашей Родины. Бои шли под Ленинградом, Харьковом, Севастополем. Немцы вышли на подступы к Москве.

В первой половине сентября 19-й армией стал командовать генерал-майор Михаил Федорович Лукин.

166-я стрелковая дивизия 10 сентября была выведена в резерв командующего 19-й армией и к исходу 12 сентября сосредоточилась в районе восточное Издешково, что западнее Вязьмы. Здесь ее части и подразделения приступили к дооборудованию участка Ржевско-Вяземского рубежа обороны. Насколько я помню, дивизия была ответственна за подготовку полосы обороны шириной около 80 км.

517 - й стрелковый полк готовил оборонительные сооружения примерно на фронте 20—25 км. Соответственно батальоны вели работу на участках шириной 5—8 км. Таким образом, наше соединение практически было рассредоточено более чем на 100 км, и говорить о его сосредоточении в короткие сроки в нужном районе не приходилось.

Для помощи войскам на строительство оборонительных сооружений привлекалось в большом количестве местное население и москвичи. В холод и дождь, в обстановке непрерывных налетов вражеской авиации без устали трудились рабочие и служащие предприятий и учреждений, педагоги, научные работники и студенты, домашние хозяйки и пенсионеры. Три четверти строителей составляли женщины. Работать было очень трудно: не все строители имели опыт земляных работ, недоставало инструментов. Поэтому оборонительные работы продвигались медленно, и рубеж в инженерном отношении был оборудован далеко не полностью.

Числа 16—18 сентября в дивизию прибыл генерал-майор Лукин М. Ф. Побывал он и в нашем батальоне.

Командарма Лукина М.Ф. я раньше не видел. Это была наша единственная встреча. Показался он мне тогда очень усталым, каким-то возбужденным. Видимо, к этому были основания — слишком сложная и грозная назревала обстановка в полосе армии. Хотя, надо сказать, задачу командующий армией изложил спокойно и четко. Командующий подчеркнул, что обстановка на фронте очень сложная. В ближайшее же время она может еще более ухудшиться. Поэтому генерал Лукин М.Ф. потребовал ускорить завершение работ по дооборудованию оборонительного рубежа.

О дальнейшей судьбе генерала Лукина М.Ф. правдиво и честно было написано уже после войны. Можно сказать одно — этот человек прожил исключительно нелегкую жизнь. И прожил он свою жизнь так, как может прожить не всякий. Попав в плен раненным, генерал Лукин М.Ф., вел себя достойно и не запятнал звание генерала, коммуниста, просто гражданина нашей великой родины. Умер Михаил Федорович 25 мая 1970 года.

Что же произошло под Вязьмой в начале октября 1941 года?

В полосе Западного фронта противник начал атаковать в 5 часов 30 минут утра 2 октября, после артиллерийской и авиационной подготовки и под прикрытием дымовой завесы. Главный удар наносился на духовщино-сычевском направлении в стык 30-й и 19-й армий.

На всем фронте сразу же завязались ожесточенные бои. На направлениях главных ударов противник имел многократное преимущество в силах и средствах. Части и соединения 19-й армии оказывали упорное сопротивление противнику. Огнем стрелкового оружия и артиллерии, гранатами, в рукопашных боях они наносили врагу большие потери.

Преодолевая упорное сопротивление наших войск, противник, не считаясь с потерями, на широком фронте вышел к реке Вопь и начал подготовку к ее форсированию. Дивизии 19-й армии 2 октября к 17.00 были вынуждены под ударами противника оставить главную полосу обороны. Обстановка стала критической.

В этих условиях командующий армией решил выдвинуть свой резерв — нашу 166-ю стрелковую дивизию — к реке Вопь, 3 октября нанести контрудар из района Копыревщина, и отбросить противника от реки Вопь. В контрударе, кроме 166-й дивизии, должны были принять участие еще две дивизии.

Копыревщина — довольно большой населенный пункт, расположенный на восточном берегу реки Вопь на дороге Боголюбово — Ярцево. Это важный узел дорог.

Утром 2 октября ПНШ 517-го полка вручил мне приказ. Батальон должен был совершить марш и к исходу дня сосредоточиться в лесу, что в 3 км восточнее Копыревщины.

Быстро, по тревоге собрал батальон, объяснил обстановку и поставил задачу на марш. После форсированного марша батальон сосредоточился в указанном районе. Туда же подошли и остальные подразделения полка. Спешили мы не зря. Обстановка была очень сложная и весьма тревожная. Надо сказать, что опасения о сложности в короткие сроки сосредоточить всю 166-ю стрелковую дивизию в нужном районе оправдались, к сожалению, полностью. Из трех стрелковых полков дивизии прибыло два. На марше был и артполк.

На западной окраине Копыревщины командир дивизии полковник Додонов М.Я. объявил свое решение. 166-я дивизия должна была в ночь со 2-го на 3-е занять исходные позиции на рубеже Копыревщина, Шамово, контратаковать противника в направлении Каменка, Нефедоровщина и совместно с 89-й дивизией отбросить противника от реки. 517-й полк получил задачу наступать на правом фланге дивизии.

Нашему батальону было приказано развернуться вдоль шоссе у деревни Заводня (северная окраина Копыревщины), форсировать реку Вопь и наступать в направлении Старое Коровье.

Начало наступления было намечено на 7 часов утра 3 октября.

В течение вечера и ночи провели рекогносцировку на местности, уточнили задачи. Организовали взаимодействие. С опушки густого леса хорошо просматривалась местность. Впереди по заболоченной долине петляла река Вопь. Насколько хватало глаз, по обе стороны реки видна широкая пойма. Всюду луга и луга. Скрываясь в густоте трав и кустарника, река плавно несет свои воды. Дальше на ее левом берегу — холмы, крутые овраги, хутора, населенные пункты. За рекой было тихо, но там был враг, который хорошо укрепил противоположный берег.

В 6.30 утра 3 октября началась артподготовка. Большое значение сыграло выдвижение полковой и дивизионной артиллерии на прямую наводку, прямо в боевые порядки батальонов. Например, вместе со мной следовал командир дивизионной артиллерийской группы. Удары артиллерии хорошо и точно корректировались. При форсировании реки с нами был командир батареи PC «катюш». Батарея «сыграла» исключительно точно и своевременно.

Стремительная атака нашей 166-й дивизии ошеломила противника. Батальон с ходу форсировал реку Вопь севернее Копыревщины и за первый день боя продвинулся километров на пять. Но к вечеру появились танки противника, подошли свежие части, усилился его артиллерийский и минометный огонь. Авиация противника неистовствовала, нанося удары по нашим войскам первого эшелона, рощам, оврагам, огневым позициям, командным пунктам.

Утром следующего дня была проведена короткая артиллерийская подготовка, и батальоны снова пошли в наступление. Но атакующих встретил сильный артиллерийский огонь и удары авиации врага. Противник контратаковал по всему фронту. Опять, как и в прошлых боях под Духовщиной батальон должен был отражать танковые атаки уже «знакомой» 3-й танковой группы врага. Атака наших частей захлебнулась, полки перешли к обороне. К исходу 4 октября батальон (как и вся дивизия) вынужден был отойти назад на восточный берег реки Вопь.

В памяти остались те тяжелые бои за каждый рубеж, за каждый дом, но силы были явно неравные. В течение 4 и 5 октября наша дивизия продолжала вести очень тяжелые бои с превосходящими силами противника.

Но главное, что заставило нас отступать, это была авиация противника. Сказать, что авиация противника имела какое-то превосходство в воздухе — значит ничего не сказать. Все светлое время самолеты врага непрерывно висели над полем боя. Бомбили, расстреливали, штурмовали наши боевые порядки. Это и обеспечило врагу успех.

Бои не утихали ни днем, ни ночью. Дивизия дралась ожесточенно, наносила потери противнику, но и сама несла немалые потери. Много воинов-томичей погибло в те грозные дни 1941 года на берегах реки Вопь. Поредели ряды и нашего батальона. Погиб командир четвертой роты, были тяжело ранены комиссар батальона, два командира взвода. Большие потери были среди сержантов и рядовых.

Не миновала сия чаша и меня. При отходе на восточный берег реки Вопь, где-то на окраине Копыревщины, на нас налетели юнкерсы. Помню как услышал противный вой пикировщика, но все же успел прыгнуть в какой-то окопчик. Далее был взрыв. Была темнота.

Бомба взорвалась близко. После того как меня откапали, с трудом поднялся. Очень болела голова. Тошнило и бросало из стороны в сторону. Но был я тогда молодым, сильным. Все воспринималось как должное.

В госпиталь я не поехал. Просто не мог. Вспомнил детство. Вспомнил, как действовал тогда, когда слышал «наших бьют». И не мог уйти из батальона, от ребят. Не мог уйти от себя. Честное слово, я не рисовался тогда, не «выпендривался». Но зато тот разрыв бомбы, то повреждение позвоночника, тот сильнейший радикулит (хондроз), что достался мне в наследство, — помнил я в течение полувека, помню сейчас и буду помнить до конца моей жизни.

Однако жизнь продолжалась. Война катилась по-прежнему на восток. Надо было жить, надо было драться и верить в нашу победу.

Если память мне не изменяет, 5 октября наш батальон вывели в резерв дивизии. Часам к 22—23-м того же дня меня вызвали на командный пункт дивизии. По-моему, штаб дивизии размещался в деревне Гаврилово. Это километров в пяти восточнее Копыревщины. Пока я дожидался комдива, хозяйка дома спросила, что со мной, почему я такой «синий»? А потом угостила меня парным теплым молоком. Это помню точно, во всех деталях.

Командир дивизии полковник М.Я. Додонов, ставя мне задачу, уточнил, что войска 19-й армии в ночь на 6 октября выводятся из боя и в дальнейшем занимают полосу на Ржевско-Вяземском оборонительном рубеже. При этом он указал, что 166-я стрелковая дивизия должна скрытно свернуть свои боевые порядки в ночь с 5 на 6 октября, выйдя из боя, совершить марш и к утру 7 октября сосредоточиться в районе южнее Вязьмы. Комдив наметил маршрут движения, определил походный порядок дивизии. Уточнил, что 517-й стрелковый полк следует в первом эшелоне дивизии. Наш батальон — передовой отряд дивизии.

Насколько я припоминаю, батальон должен был к 6.00 7 октября сосредоточиться в районе 3 км южнее Вязьмы. Для связи с главными силами дивизии нам выделяли радиостанцию.

Шел сентябрь месяц. Миновало теплое бабье лето. Малооблачная погода начинала портиться: подул холодный северо-западный ветер, небо заволокло свинцовыми тучами, заморосили противные осенние дожди, развезло смоленские дороги. И наше настроение полностью соответствовало погоде.

Как 166-я дивизия выходила из боя, я не знаю. Что же касается нашего батальона, то эта процедура была несложной. Правофланговый батальон 735-го стрелкового полка нашей дивизии своей стрелковой ротой сменил наш батальон в центре Копыревщина. Документально это не оформлялось. Просто оба комбата доложили в свои штабы полков.

6 октября, приведя личный состав и вооружение в порядок, немного отдохнув и одновременно пообедав и поужинав, мы двинулись в путь. В начале марша шел я с трудом. Немного качало. Потом «разошелся».

С невеселыми мыслями выводил я батальон на новый рубеж обороны, к Минскому шоссе. Выходили мы на это шоссе восточнее Сафоново (100 км западнее Смоленска). И здесь перед нашими глазами возникла совсем нерадостная картина. Все шоссе было заполнено войсками, двигавшимися на восток. Сплошным потоком шла пехота, обозы, артиллерия, гражданские повозки с людьми. Шел мелкий осенний, такой нудный, дождь. Дорожная грязь, перемолотая тысячами сапог, сотнями колес и гусениц, противно чавкала. Колонны по шоссе двигались очень медленно. Было такое впечатление, что это ползет громадное живое существо, подминая дорогу под себя. Непрерывные бомбежки немецкой авиации, пробки на шоссе затрудняли движение.

Где-то в конце дня 6 октября прервалась связь со штабом 166-й стрелковой дивизии. Восстановить эту связь так и не удалось. Посланный навстречу главным силам дивизии начальник штаба батальона на маршруте их не нашел. Видимо, по каким-то причинам они изменили свой маршрут, не поставив нас в известность.

Батальон продолжал движение в указанный комдивом район сосредоточения. Правда, двигались мы крайне медленно. 7 октября часам к 6 или 7 утра подошли к мосту через реку Вязьма — 10 км западнее города Вязьма. Слева от дороги виднелась небольшая деревенька (по-моему, Остино), справа — большое поле и дальше — лес. В это время я вдруг услышал, что впереди началась очень сильная стрельба. Через несколько минут я увидел, что прямо по шоссе и по обочине со стороны Вязьмы, развернувшись в боевую линию, шли немецкие танки. Шли не торопясь, как бы «по-хозяйски» оглядываясь. Было их 15, а может быть и 20 машин. Помню, в первый момент меня тогда удивило, что они появились не со стороны фронта, а из нашего тыла.

Танки противника двигались, непрерывно стреляя из пушек и пулеметов, давя все, что им попадалось на шоссе. За танками, тоже как-то не спеша, шли автомашины. Из них на ходу выскакивали солдаты, ведя огонь из автоматов по всем, кто был у них на пути. Нужно было что-то делать, что-то предпринимать. Нужна была какая-то команда.

Собрав силы, как-то подсознательно я закричал: «Отходить к лесу!». И, как ни странно, меня услышали и поняли. Затем я побежал, видя единственное наше спасение — лес. Бежал, задыхаясь, не давая себе возможности отдышаться. Бежал, перепрыгивая через какие-то ямы, канавы. Падал и сразу же вставал, ни на минуту не позволяя себе расслабиться, стараясь уйти как можно дальше от шоссе, от танков, от автоматчиков врага.

Правда, об этом сейчас очень трудно рассказывать, объяснять, оправдываться. Это просто нужно, не дай Бог, пережить самому.

Вспоминая те октябрьские дни 1941 года, задаю себе вопрос — почему тогда же, в очень тяжелых боях и за Духовщину, и на реке Вопь я не бегал от противника, хотя и там враг действовал очень агрессивно, подчас страшно? В чем тут дело?

Во-первых, и под Духовщиной, и на реке Вопь, думаю, у меня была «крыша» — это мой командир 517-го стрелкового полка, командир 166 стрелковой дивизии, их штабы. Они вместе и порознь контролировали меня и мои действия, советовали мне, ругали меня, реже хвалили. Но они как-то и снимали груз ответственности с меня. Ну, а в целом — помогали мне. А вот у Вязьмы я был один. Совсем один.

Во-вторых, видимо, сказалась та очень сложная, критическая окружающая обстановка, в которой немудрено было растеряться и не только мне, совсем молодому командиру. Я четко помню, что команда «Отходить к лесу» звучала по всей колонне, двигающейся по шоссе.

Все те, кто бежал с дороги, останавливались на опушке леса, ложились, окапывались, действовали кто как мог. И надо сказать, как-то сразу пропал страх. Откуда-то в руках у меня оказался «Дегтярь» — ручной пулемет Дегтярева. Я почувствовал уверенность, силу.

Видимо, тогда вопрос был предельно ясен — я живу. Сколько буду жить — день, два; минуту, две — не знаю. Но я знал, что в данный момент, сейчас, с «Дегтярем» в руках — я живу. И это главное.

Видимо, это произошло и со многими из тех, кто был в это время на шоссе и у леса.

У нас появились соседи. Где-то ударило одно, затем другое орудие, зазвучали какие-то команды, послышались разрывы гранат. Яростно застрочили наши пулеметы — верные «максимы». Опушка леса вдруг ожила, была готова драться и бить врага.

Немецкая же пехота залегла, а затем начала отходить. И сейчас я хорошо помню тот чей-то далекий хриплый голос: «А, гады! А, суки! Не нравится!»

Все стало на свое место — бой вошел в свое обычное русло. Мы живы, у нас есть в руках оружие. А это самое главное. Но было ясно одно — пришла большая беда. Произошла трагедия. Трагедия для всех нас — рядовых и командиров всех рангов. Где полк, где дивизия? Что происходит кругом? Нужно было думать, решать и действовать.

Обстановка, вместе с тем, непрерывно накалялась. Из Вязьмы противник подбросил еще танки. Подошла его новая колонна автомашин с пехотой. Явно — силы были неравные. Чтобы сохранить людей, нужно было уходить из этого района. Принял решение — батальону отходить на юг. Противник нас не преследовал. Обошли Койдаково (10 км южнее Вязьмы) и взяли направление на Темкино (50 км восточное Вязьмы). Почему именно Темкино? Дело в том, что не так давно, по приказу командира полка, я ездил туда. В Темкино были какие-то склады. Так что дорога была немного знакома. И самое главное — местность в этом районе Смоленской области лесисто-болотистая. Что в нашем положении играло немаловажную роль. Отмахав еще 10—15 км на восток, сделали привал в очень густом лесу, на пересечении двух просек.

Когда там, на просеке, мы разобрались с обстановкой, выяснилось, что в строю осталось 50 или 60 человек (сейчас просто точно не помню), два пулемета, винтовок 20—30. К счастью, в этой суматохе двое ездовых (один из них Сигматулин, томич) сумели увести две повозки с бое-припасами и пулемет «максим». Сигматулин был отличным пулеметчиком, его я помню по Томску.

Дал команду проверить оружие. Лично сам пошел проверять нашу «главную силу» — станковый пулемет «максим». Не знаю почему — приказал развернуть ствол пулемета на пересечение просек. Просто подсказала интуиция. Вот здесь и произошел один эпизод, сказавшийся позже на наших дальнейших действиях, на дисциплине в батальоне. Собственно, это было только начало эпизода.

Прежде всего, дал команду пулеметчику Сигматулину проверить «максим», заправить ленту, проверить коробки с запасными лентами. Сигматулин сидел на повозке и задумчиво жевал сухарь. На мои же указания никак не реагировал. Когда я вернулся назад, пулемет к немедленной стрельбе был не готов. Пришлось повысить голос, изменить набор слов. После этого Сигматулин, что-то ворча, все же взялся за подготовку пулемета. И когда я подошел к повозке уже в третий раз, пулемет к бою был готов. Как показали последующие события, это было весьма кстати.

Дальше я пошел проведать двух раненых, которых мы везли с собой.

И в этот момент на большой скорости прямо на пересечение просек выскочили мотоциклисты противника. Было их человек 15—20 на 4—5 мотоциклах. Действовали они нахально. Наверно, были пьяные. Мотоциклисты настолько стремительно неслись на нас, что я не успел дать команду «огонь!» Но Сигматулин сработал лучше меня, он нажал на гашетку, повел рыльце пулемета вправо (как когда-то на Юргинском стрельбище), и «максим» ударил. Бил он в упор.

Ударил так, как это может делать хорошо отлаженная машина в умелых руках. Через пару минут прошел общий шок, и в разгроме вражеских мотоциклистов приняли участие все, кто мог стрелять. В считанные минуты с мотоциклистами было покончено. Мы даже захватили трофеи — два ручных пулемета, автоматы и кое-что из провизии. Но главное — это была победа. Пусть маленькая, но — победа.

Наступили сумерки, темнело. Нельзя было терять время. Непрерывно подгонял людей, не давая ни минуты отдыха, двигались мы на восток. Наконец, выбившись из сил, остановились где-то в лесу. Недалеко горела какая-то деревня. Слышалась стрельба. Была полная ночь. Разобраться в обстановке было невозможно, и я понял, что мы заблудились. Однако решил все же подвести итог первого дня боя в окружении. Прежде всего — поздравил с небольшой победой. Уже хотел дать команду «разойдись», как вдруг из темноты раздался чей-то голос: «Товарищ командир! Дай мне слово!» Митинг, конечно, устраивать не хотел, но, когда увидел, что из строя вышел Сигматулин, то все-таки разрешил.

Прошло более 50 лет, но я прекрасно помню, о чем он тогда говорил.

Волнуясь, путая русские и татарские слова, пулеметчик сказал примерно так: «Тут командир хвалила Сигматулина. Неправда это. Врала командир. Сигматулина надо было морда бить. Зачем? А зачем с командиром спорила? Зачем «максима» к бою не готовила? Зачем сухарь жрала, а командира шайтаном называл? Нельзя это. Будет так — когда Гитлеру голову сломаем? Будет так — Москву не удержим. Будет так — в Томска не вернемся. Прошу командира, кто не слушает — бить башка тому человеку. Иначе нам всем кранты будет».

Как часто эти бесхитростные слова простого сибирского мужика помогали в поддержании дисциплины, порядка в батальоне. Вселяли эти слова уверенность, что среди подчиненных я всегда найду поддержку и понимание.

Так окончился первый наш день во вражеском окружении.

С утра нужно было решать кучу вопросов. Прежде всего, требовалось выяснить, что делать дальше и где искать своих. Ответы на эти вопросы я должен был дать прежде всего самому себе, а затем и тем красноармейцам и командирам, которые были со мной, мне подчинялись и, видимо, верили.

Что делать дальше? Было мнение — разбиться на мелкие группы или в одиночку пробиваться к своим. Но большинство решило: оставить батальон, пусть в таком составе, как есть, но все же — батальон.

Нужно было решить и другой не менее важный и сложный вопрос — куда идти, куда двигаться дальше, как действовать в этих условиях? Там, в лесу, да и в дальнейшем, когда проходили мы через населенные пункты, довелось слышать массу советов, рекомендаций, указаний пожилых и молодых мужчин и женщин. Чаще всего говорили: «Молодцы, что не сдаетесь, что пробиваетесь к своим с оружием в руках. Бейте проклятого фашиста. Мы только и надеемся на Красную Армию». Были и другие разговоры: «Большая сила у немцев. Почти в каждом населенном пункте до реки Ока — немецкие гарнизоны. Не справитесь вы с супостатом. Уходите на юг Смоленской области — там леса и, наверное, организуются партизанские отряды, туда и пробивайтесь». Но были и такие, кто говорил: «Куда вы идете? Москву немцы заняли. Сталин бежал. Вас предали. Идите в немецкую комендатуру и сдавайтесь».

Но у нас была своя цель, свой взгляд на сложившуюся обстановку: только пробиваться к своим. А «свои» — это Москва, «свои» — это Новосибирск, «свои» — это наш родной Томск.

Не менее сложным для меня лично был вопрос о том, как драться с противником в этих условиях. Дело в том, что в наших уставах, наставлениях не было даже понятия — «бой в окружении». Мы этого не знали, не умели и не были к этому готовы.

Я прекрасно понимал, что тягаться с сильным противником мы не могли. Но и бегать как зайцы не хотели, да и совесть просто не позволяла. Следовательно, характер боя с противником нужно было соизмерять со своими силами и всегда учитывать условия местности. Более приемлемым для нас был лес. Хотя сложно, очень сложно вести бой в лесу. Мы поняли это с первого дня. Вспоминал, как два месяца назад, под Духовщиной, выходила из окружения группа генерала Болдина. Выходила тяжело. Но тогда выходящим из леса помогали извне. А кто поможет нам?

Вторым фактором борьбы с противником было — время, каким мы располагали. Я искренне верил тому, что наше командование в ближайшее время сумеет собрать силы и нанести противнику удар. Поэтому мы не могли просто отсиживаться в лесу, выжидать, а должны упреждать противника на отдельных рубежах, пока он не создал на всех направлениях, на всех рубежах плотные боевые порядки своих войск. Но для этого батальон должен быть предельно подвижным.

Нужно сказать, что в лесах под Вязьмой бродило много брошенных лошадей, было много брошенных повозок, тачанок, просто деревенских телег. Подумали, подсчитали, пошарили в окружающих лесах, оврагах, хуторах, и практически за сутки весь наш батальон был посажен на средства передвижения. А наше отделение «пешей разведки» стало отделением «конной разведки».

В дальнейшем, продвигаясь на восток, отбивая атаки противника, огрызаясь на его наскоки, мы столкнулись с весьма сложной проблемой — что делать с ранеными? Пришлось пойти на то, что тяжело раненных оставляли по договоренности у жителей небольших населенных пунктов, расположенных в лесах. Что же касается легко раненных, то они оставались в строю.

Нужно сказать, что к батальону часто пытались присоединиться командиры, рядовые — такие же окруженцы, как и мы. Брали мы не всех. Предпочтение отдавали тем, кто сохранил документы, кто приходил к нам с оружием.

Перебирая сейчас в памяти очень далекие дни, невольно вспоминаешь те неожиданные встречи, которые происходили на нашем пути. Помню как несколько раз, чаще всего где-нибудь на большом поле или на опушке леса, встречались нам сгоревшие танки, машины, разбитые орудия. Причем это была и наша, и немецкая техника. Видимо, только день-два назад здесь шел жестокий бой. Стороны стояли до конца, насмерть. С грустью и гордостью думал я о тех, кто днем раньше шел впереди нас, шел с боями, погибая сам, но и врагу пощады не давал.

В батальоне с первых дней был установлен твердый порядок: дежурство на привалах, боевое охранение и разведка на марше. Никакого пререкания с командиром, никаких споров. Я думал, что у всех в памяти еще сохранились проникновенные слова Сигматулина, сказанные в лесу под Вязьмой. Все прекрасно понимали, что обстановка вокруг нас требовала только железного порядка, дисциплины. А если иногда и были попытки нарушить дисциплину, то, нужно сказать, сама жизнь за это очень строго наказывала.

Вспоминая прошлое, я вижу, что чаще всего батальон с мелкими группами (отрядами) противника дрался то успешно, а то бывало и приходилось срочно отступать. Прикрытием для нас, как я уже сказал, являлся лес и собственные силы. Но иногда бывали такие моменты, когда на помощь приходили такие же отдельные подразделения, выходящие из окружения, как и наш батальон.

Характерным является бой 13 октября, у шоссе Юхнов — Мятлево. По-моему, в тот день дождь внезапно прекратился. Выглянуло тихое октябрьское солнце. И вдруг пошла «крупа», а затем повалил хлопьями снег. Да такой крупный. В лесу стало еще холоднее, еще неуютнее и тоскливее.

12 октября вечером мы вышли к шоссе и увидели безрадостную картину — по шоссе непрерывно в оба направления двигались большие и малые колонны противника. Непрерывно по шоссе курсировали бронетранспортеры, а иногда и танки. Было ясно, что одним нам через шоссе не пробиться. Ночью без всякого уведомления у шоссе собрались командиры таких же отрядов, батальонов, как и наш. Появился даже какой-то генерал-майор, видимо, тоже из окруженцев. Жаль, что тогда в наших очень сложных условиях как-то не принято было расспрашивать и рассказывать, кто мы да что мы. Но все беспрекословно подчинялись командам этого, в общем-то незнакомого, генерала.

Наш батальон получил задачу — перекрыть шоссе у деревни Курганы (15км юго-западнее Метляево), не допустить подхода противника со стороны Мятлево. Другие отряды перекрывали шоссе со стороны Юхнова, прикрывали наш тыл.

На рассвете 13 октября мы заняли намеченные рубежи, и начался ожесточенный бой, который продолжался более трех часов. Окруженцы стояли насмерть и шоссе перекрыли. За это время через освобожденное шоссе прошло много окруженцев, скрывавшихся в лесу, прошло много повозок с ранеными, которые тоже находились в лесу. В этот же день где-то в районе Мятлево у местных жителей узнали, что немцы заняли город Калугу.

Снег усилился. Дороги превратилось в сплошное месиво. Свинцовые тучи едва не задевали верхушки сосен. Ночевать в лесу без костров стало трудно.

При выходе из окружения мы сталкивались с весьма сложной проблемой преодоления многочисленных мелких и довольно крупных рек. Преградой на нашем пути лежали такие реки, как Шаня, Угра, Медынка, Ока. Большинство из них преодолевали на подручных средствах, ночью. Иные приходилось форсировать с боем.

Видимо, 16-го или 17-го октября мы обошли с севера Детчино. Это небольшой городок, расположенный на шоссе Калуга-Обнинск. В лесу у Детчино встретили разведчиков 49-й армии. По словам разведчиков, Серпухов обороняют войска их армии. Часть же сил армии ведут бои где-то на рубеже Таруса — Алексин.

18 октября в районе деревни Недельное (40 км северо-восточнее Калуги) батальон завязал огневой бой с механизированной колонной противника. Какой силы был противник — сказать не могу, забыл. Местность в этом районе была сильно пересеченной: с большими оврагами, буграми, ямами. Машины противника двигались медленно. Проваливались в ямы, овраги, подставляя борта под удары. Преимущество было на нашей стороне. Потеряв два бронетранспортера, противник отошел в сторону Калуги.

19 октября, продвигаясь на восток, прошли совхоз Чаусово. У деревни Некрасово (10 км севернее Тарусы) наткнулись на небольшую группу противника. Что группа делала: оборонялась или вела разведку — не знаю. Сбили эту группу как-то сходу. Без особого с их стороны сопротивления. Дал команду командиру разведывательного отделения — «Пошел вперед». Через несколько минут слышу, кричат разведчики: «Товарищ лейтенант! Здесь свои!»

Вот так и вышли к своим. Нам сразу же предложили сдать оружие. Также сдали лошадей, повозки и другое имущество.

По мосту через реку Протва, у деревни Дракино, перешли на западную окраину Серпухова. Здесь нас остановил заградительный отряд фронта.

Наступил последний момент существования 2-го стрелкового батальона 517-го стрелкового полка. Командиров (офицеров) отделили от сержантов и рядовых. Я человек не сентиментальный, но, когда стал прощаться с теми, кто служил со мной еще в Томске, кто дрался под Духовщиной, на реке Вопь, в лесах под Вязьмой — спазма перехватила мне горло. Стало горько и обидно. Но приказ есть приказ, да и война шла своим чередом. Было не до переживаний.

Когда пройденными оказались те десятки километров от Вязьмы до Серпухова, когда прошли дни, месяцы и даже более полувека, которые отделяют нас сейчас от выхода из окружения, то возникло много вопросов. Прежде всего, главный вопрос: а оказали ли мы, окруженцы, какое-либо влияние на результаты Московской битвы?

Анализ немецких документов того времени показывает, что вначале гитлеровцы предполагали блокировать наши войска, окруженные в районе Вязьмы, только полевыми армиями, а основную часть танковых и моторизованных соединений бросить в наступление на Москву. Упорным сопротивлением в окружении наши войска не позволили гитлеровскому командованию осуществить свои планы.

Как показали события прошедших лет, своей стойкостью и самопожертвованием окруженные соединения 19-й, 20-й, 24-й, 32-й армий и группы генерала Болдина сковали главные си-лы 4-й армии и 3-й танковой группы врага.

Предельно ясно, что наше Верховное Главное Командование использовало это время для того, чтобы отвести избежавшие окружения войска Западного фронта на Можайский рубеж, а также подтянуть туда часть сил из своего резерва и организовать отпор врагу.

Мы выполнили свой долг. Долг перед Родиной.

Наверно, пора закончить воспоминания и поставить точку. Скажу честно и откровенно — я никогда не думал, не надеялся и не рассчитывал на то, что мои «Воспоминания» будут кем-то изданы, где-либо напечатаны и, как говорят, «найдут широкого читателя».

Нет, нет и еще раз нет. Я писал только о себе и только для себя. Единственное, чего я хотел — так это чтобы с моей работой, с моим трудом, с частицей моей жизни познакомились мои дети, внуки и, когда научатся читать, и мои правнуки.

Это предел того, к чему я стремился, копаясь в памяти, перелопачивая дни, месяцы и годы, вспоминая те славные времена своей жизни.

Завершая работу, хочу сказать, что, когда я начал вспоминать тот страшный 1941 год, Смоленское сражение, бои под Вязьмой, думалось мне, что расскажу о трагедии, о боевых днях 166-й стрелковой дивизии. Думал, что сделаю какой-то анализ пережитому этой дивизией, ее лич-ным составом.

Думалось, что я сумею ответить на вопросы — почему произошла трагедия под Вязьмой, скажу о том, кто виноват в этом. Но сейчас вижу, что этого не получилось.

Да и мог ли я с позиций старшего лейтенанта решить поставленные перед самим собой задачи?

Видимо, нет.

Слишком низок был «потолок», невысока «колокольня» старшего лейтенанта. Мал был объем моих знаний, боевого опыта. Наконец, до обидного мало сохранилось у нас конкретных данных тех боевых лет.

А жаль! Очень хотелось бы, чтобы судьбу более чем девяти тысяч сибирских мужиков — личного состава 166-й стрелковой дивизии, воевавших так героически, так беззаветно, так стойко, — показали бы в трудах, учебниках, соответствующей литературе подробно и доходчиво. Они этого заслужили.

Я уверен, что это произойдет обязательно. Иначе быть не может.