На рассвете 2 декабря 1790 года к нашим аванпостам под крепостью Измаилом подъехал на казацкой лошади маленький сухопарый старичок в куртке из толстого солдатского сукна; сзади за ним поспешал казак с узелком в руках, с длинной офицерской саблей под мышкой. Аванпосты пропустили всадников, и в один миг разнеслась по русскому лагерю радостная весть, что приехал Суворов. На батареях раздались приветственные залпы; все засуетилось, забегало; пасмурные лица прошли, все поздравляли друг друга точно с победой. «Если приехал наш отец, — говорили солдаты, — значит, опять будем брать крепость. Это верно». Так оно было и на самом деле.

Суворов стоял со своим отрядом под Галацом и со дня на день поджидал от Измаила нашу флотилию, чтобы начать военные действия. Но вместо того получил от светлейшего князя Потемкина письмо: «Извольте поспешить под Измаил для принятия всех частей под вашу команду. Моя надежда на Бога и  вашу храбрость. Поспешите, мой милостивый друг...». Суворов отвечал по своему обычаю коротко: «Получа повеление вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй вам свою помощь!» Отправив донесение, Суворов стал собираться в путь. Его сборы были недолги, распоряжения кратки: «Фанагорийскому полку, двум сотням казаков, тысяче арнаутов и ста пятидесяти охотникам Апшеронского полка выступить под Измаил; немедля приготовить и отправить туда же 30 лестниц». Вот и все. Через два часа Суворов выехал с конвоем из 40 казаков; дорогой опередил конвой и явился с одним казаком, у которого находился в узелке его мундир и парадные регалии. Сделавши более ста верст, он тотчас принялся за дело. А дела было много. Перед ним стояла одна из сильнейших крепостей Турции, «Орду-Калеси», что значит «войсковая крепость»; а под стенами этой крепости с ее отличным гарнизоном — наш осадный корпус, слабый силами, истомленный, упавший духом. Часть войска уже ушла на зимние квартиры, остальные тоскливо ждали только своей очереди; осадная артиллерия была отправлена.

Измаильская крепость расположена на левом берегу килийского гирла Дуная, на склоне отлогой высоты, которая обрывается у самого берега крутым уступом. Главный вал, замыкая площадь в 400 десятин земли, состоял в то время, как это видно на приложенном плане, из семи бастионов, но из них только один, а именно левый, примыкавший к реке, был каменный; он имел двойную пушечную оборону: верхний ряд орудий стоял на барбете, а нижний — в казематах. Один из угловых бастионов, самый северный, был только обшит камнем да имел по углам две каменных башни; его защищали 30 орудий; все же остальные верки были земляные. Фронт крепости, обращенный к реке, оставался совсем без защиты; турки успели насыпать здесь несколько батарей уже после того, как подошли наши войска. Высота крепостного вала в разных местах была различна, от 3 до 4 саж.; ширина рва доходила  до 6 саж., а глубина — до 4-х и даже 5-ти, хотя не везде. На валганге сухопутных фронтов стояло более 200 орудий разного калибра. За турецкими валами засела сорокатысячная армия, в том числе 15 тыс. янычар. В Измаиле скопились бывшие защитники Хотина, Аккермана, Бендер, Кили. Это была целая армия, а не простой гарнизон; в военных запасах — изобилие, продовольствия на полтора месяца, но, что самое главное, комендантом крепости был поседелый в боях Айдос-Махмед-паша, человек твердый, бесстрашный, знавший свою силу. Два раза предлагал ему султан звание великого визиря, и оба раза он отказывался, теперь же поклялся отстоять последний оплот Турецкой империи. Он объявил своим подчиненным волю падишаха, что кто переживет падение Измаила, тому отрубят голову. И турки знали, что страшное приказание будет исполнено. В числе защитников, кроме многих знатных пашей, мурз и беков, находился Каплан-Гирей с шестью сыновьями.

Еще в конце ноября русские отряды под начальством генерала Потемкина и Гудовича обложили Измаил с сухого пути. Имея около 30 тыс. пехоты и казаков при 40 орудиях, они расположились длинным полукружием, верстах в четырех от крепости. Несколькими днями раньше подошли две наших гребных флотилии: одна под начальством генерала де Рибаса, другая — из черноморских казаков, под начальством войскового судьи Головатого. Отряд пехоты и 600 казаков высадились на остров Сулин как раз против крепости, где мыс Чатал, и в ночь на 19 ноября заложили здесь батарею. Тогда обе флотилии вместе с прибрежной батареей открыли по крепости жестокий огонь, под прикрытием которого вырыли на острове траншею и насыпали еще две батареи. Огнем этих батарей и неустанной пальбой с лодок наши успели истребить около сотни неприятельских лодок, на которых находилось 120 орудий. Несмотря на искусство де Рибаса и отвагу бесстрашных наших моряков, один флот ничего не мог сделать без помощи со стороны осадных войск. А помощи большой не было. Войска держались вдали, к тому же терпели недостаток в топливе, оставались без зимней одежды, продовольствия, а тут подходила зима и, как всегда бывает в том краю, — дождливая, холодная и с лихорадками. Служба требовалась своим чередом. В ожидании вылазки, войска стояли день и ночь настороже, не раздаваясь. Солдаты стали хиреть, появились больные, и число их с каждым днем все прибывало. Хотя с сухого пути и палили в крепость, но все хорошо видели, что турки не сдадут ее по доброй воле, а принудить их — нечем. Генералы, собравшись на совет, порешили отойти на зимние квартиры и, отправив донесение главнокомандующему, стали потихоньку сниматься. Светлейший не дождался этого донесения, но только по догадкам, что оно должно быть именно такое, выписал, как сказано, из-под Галаца Суворова, предоставив ему главное начальство над всеми войсками.

Первым делом Суворов вернул осадную артиллерию и отряд Потемкина. Работа закипала на суше, на воде. Каждый час был на счету. Ежедневно Рибас доносил Суворову о постройке новых батарей на острове Сулине, прибавляя в своих донесениях, что делается у турок или что говорят шпионы. Солдаты в это время резали на топливо камыш, заготовляли штурмовые лестницы, вязали фашины; гонцы ежедневно сновали десятками — то в Бендеры к светлейшему, то в Галац, с приказаниями: выслать провизию, не задерживать штурмовые лестницы и т. п. Скучный и мертвый до сих пор лагерь нельзя было узнать: он оживился, повеселел; больные стали здоровыми, притомленные набрались сил; явилась охота работать и служить: каждому хотелось показать себя великому полководцу, услышать его привет, забавную шутку. Суворов часто объезжал полки и толковал с солдатами. Он не скрывал от них, что затевает дело трудное: «Валы Измаила высоки, рвы глубоки, а все-таки нам надо его взять; такова воля матушки-государыни!» — «С тобой, наш отец, как не взять-то? Возьмем, не устоять турку! Хоть он совсем в землю заройся, вытащим его на свет Божий!» — радостно и уверенно отвечали солдаты, целуя руки «отцу» Александру Васильевичу. По ночам бывали ученья. В сторонке от лагеря вывели особое укрепление, на валу которого уставили рядами фашины, изображавшие турок. Сюда собирали по ночам от всех полков команды и по указанию Суворова учили их переходить ров, взбираться на бруствер, очищать его штыками вправо и влево — все то, что придется делать при настоящем штурме. Почти ежедневно выезжал Суворов со всеми генералами на осмотр крепости и ближайших к ней путей, каждый начальник штурмовой колонны должен был знать заранее, куда он ее поведет, где спустится в ров, где поднимется на вал. Вначале турки стреляли по свите Суворова, но после, присмотревшись, перестали обращать на нее внимание. Когда осмотр местности был кончен, Суворов велел устроить по две батареи, в 10 орудий каждая, на флангах осадного корпуса, показывая вид, будто он хочет приступить к правильной осаде. К этому времени были готовы лестницы, фашины; прибыли войска из-под Галаца, вернулся Потемкин со своим отрядом. Прежде чем сделать окончательные распоряжения, Суворов отправил измаильскому коменданту письмо главнокомандующего, пересланное из Бендер, и приложил свое собственное. Последнее было такого содержания: «Сераскиру, старшинам и всему обществу. Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — воля; первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть, что оставляю вам на рассмотрение». Один из подручных пашей, который принимал это письмо, разговорился с нашим офицером и, между прочим, сказал: «Скорей Дунай остановится в течении и скорее небо упадет на землю, чем сдастся Измаил». На другой день вечером получен от сераскира ответ, длинный-предлинный. Айдос просил сроку не 24 часа, а 10 дней, чтобы посланный к визирю успел вернуться; кроме того, он требовал, чтобы на этот срок было заключено перемирие. Явное дело, турки хотели протянуть и при скудости наших запасов могли выиграть. Такие приемы им удавались не раз, но теперь они имели дело с Суворовым, который заранее знал, что из этих переговоров никакого толку не будет. Однако сераскир прислал турка и на другой день, как будто за ответом. Суворов приказал передать на словах, что если в тот же день Айдос не прикажет выкинуть белый флаг, то последует штурм, и тогда пусть не ждет пощады. День прошел, белое знамя не показывалось: судьба крепости была решена.

Вечером собрались к Суворову все начальники; они знали, о чем будет речь, и каждый заранее приготовил свой ответ. Немного говорил Суворов, но говорил горячо, вдохновенно: «Два раза наши подходили к Измаилу, — так начал Александр Васильевич, — и два раза отступали. Теперь, в третий раз, нам остается только либо взять город, либо умереть. Правда, крепость сильна, гарнизон — целая армия, но ничто не устоит против русского оружия. Напрасно турки думают, что они безопасны за своими стенами. Мы покажем им, что наши воины и там их найдут. Я решил овладеть этой крепостью или погибнуть под ее стенами». Младший по чину бригадир Платов сказал без запинки: «Штурм!» — и все 13 голосов повторили это слово 13 раз. Суворов вскочил с места, перецеловал всех присутствующих и сказал: «Сегодня молиться, завтра учить войска, послезавтра — победа, либо славная смерть!..» Совет постановил: «Сераскиру в его требовании отказать. Отступление предосудительно победоносным ее императорского величества войскам, по силе четвертой на десять главы устава».

Днем штурма назначили 11-е число. Но это решение надо было сохранить в тайне, чтобы оно не дошло до турок, которые и без того стояли в полной готовности. От перебежчиков было известно, что турки ждут штурма каждую ночь и что половина солдат сидит в землянках, всегда готовая броситься на валы, что сераскир объезжает крепость по два и по три раза в день, а по ночам объезжают татарские султаны и янычарские агаси, помимо того, что особые дозоры ходят от бастиона к бастиону. Таковы были известия из крепости. Суворов приказал объявить их по войскам, чтобы знал каждый солдат. Он всегда так делал. Затем были отданы последние распоряжения. Сигнал к штурму — три ракеты; овладевши валом, отнюдь не врываться в город, пока не отворят ворота и не войдут резервы; начальникам сообразоваться в действиях друг с другом, но, начавши атаку, не останавливаться; отыскивать под бастионами погреба и ставить при них караулы; при движении внутри города не делать поджогов; безоружных христиан, а также женщин, детей — не трогать. Впереди штурмовых колонн идти стрелкам и рабочим с топорами, кирками, лопатами; сзади колонн находиться резервам. Резервами можно подкреплять не только свои колонны, но и соседние.

Накануне штурма, с солнечным восходом, наши открыли сильнейшую канонаду: 40 орудий с сухого пути, 100 орудий с острова Сулина и 150 с гребной флотилии громили Измаил с раннего утра до позднего вечера. Турки отвечали горячо, но с полудня стали стихать, а к вечеру и совсем замолкли. От рева 600 орудий земля стонала; снаряды бороздили небо по всем направлениям. Один из них попал в нашу бригантину, и судно взлетело на воздух; зато и городу сильно досталось. С наступлением темноты несколько казаков перебежали к туркам: нападение уже не могло быть неожиданным; после оказалось, что турки сами готовили на эту ночь три вылазки: две против наших батарей, третью — к ставке Суворова.

Ночь выдалась темная, непроглядная; по временам раздавались одиночные выстрелы, освещая на секунду то тот, то другой угол нашего лагеря. И эти выстрелы смолкли. Среди ночной тишины по временам из крепости доносился какой-то неясный, зловещий гул. Мало кто спал в эту ночь. Не спал и Суворов; он ходил по бивакам, вступал в беседу с офицерами, шутил с солдатами. Вспоминая былые победы, он обещал успех и на сегодня. Вернувшись к себе, Суворов прилег к огню, но не спал; его окружала большая свита адъютантов, ординарцев, гвардейских офицеров, придворных, знатных иностранцев. Многие из последних принесли большую пользу во время штурма, а со временем прославили свое имя на полях Европы громкими победами. Сюда они приехали учиться. В три часа ночи взвилась ракета. Наши войска поднялись с биваков, устроились и выступили к сборным местам В 5 1/2 час, при густом тумане, штурмовые колонны пошли на приступ. Три правые колонны находились под общим начальством Потемкина, а три левые — Самойлова; 1-ю колонну вел Львов, 2-ю — Ласси, 3-ю — Мэкноб —генералы испытанной храбрости, бравшие штурмом Очаков. В этих колоннах было 15 батал. пехоты да в прикрытии 3 полка конницы. Левые колонны вели на штурм по порядку нумеров: бригадиры Орлов, Платов и генерал-майор Голенищев-Кутузов — все трое подвизались впоследствии, в эпоху Александра, в тяжелые годы борьбы с Наполеоном. Теперь под их начальством находилось 7 батальонов пехоты, 8 тысяч казаков, тысяча арнаутов, а в резерве 4 полка казаков, 12 эскадронов карабинеров и гусар. Нужно прибавить, что спешенные казаки 4-й и 5-й колонн, потерявшие своих лошадей под Очаковым, были вооружены вместо ружей укороченными пиками. Колонны двигались в порядке, в глубокой тишине. Турки сидели смирно, не выдавая себя ни единым звуком. Раньше других подошла к назначенному ей месту, именно левее Бросских ворот, вторая колонна под начальством Ласси. Сажен за 300 или за 400 турки встретили ее адским огнем. В одну минуту загорелся весь валганг; загремело 700 орудий, затрещали ружья; крепость стала похожа на грозный вулкан, извергавший пламя и дым; небо и земля были в огне, и в довершение ужаса по всему валу раздавался протяжный, раздирающий душу крик: «Ал—ла Ал—ла», как последнее, похоронное пение. Вторая колонна оробела, солдаты затоптались на месте, но бывший тут Потемкин сумел их увлечь — они бросились вперед, живо забросали ров фашинами. Измайловского полка прапорщик Гагарин приставил лестницы, по которым стали подниматься, первыми вошли майор Неклюдов, начальник стрелков, и Ласси. Турки с яростью набросились на этих храбрецов; они пустили в ход кинжалы, сабли, копья; но на место павших прибежали другие; поднялась голова колонны, успела утвердиться и сейчас же, не спускаясь в город, пошла забирать влево, к Хотинским воротам. Почти в то же время подходила первая колонна, ее вели фанагорийцы, любимые дети Суворова. Перед этой колонной возвышался каменный редут, табия, замыкавший измаильские укрепления у самого берега Дуная. Взять его в лоб не было никакой возможности; колонна повернула вправо, к палисаду, протянутому от редута к реке. Генерал Львов перелез через него первым, за ним фанагорийцы, потом апшеронские егеря. Несмотря на страшный картечный огонь из редута, они быстрым натиском в штыки тотчас овладели с тыла ближайшими турецкими батареями; но не успели солдаты оглядеться, как из табии выскочили янычары, потрясая в воздухе своими грозными ятаганами. Колонна с успехом отбила эту вылазку, после чего обошла редут сзади под самыми стенами и, поднявшись на валганг, устремилась влево — туда, где была вторая колонна, откуда раздавались крики «Ура! С нами Бог!» Солдаты рвались с нечеловеческой силой; бешеной волной они сметали всех встречных. Раненый генерал Львов остался за табией, старший полковник Лобанов-Ростовский тоже: вел колонну Золотухин. На штыках добрался он до Бросских ворот, дошел до Хотинских, выломал их и впустил резервы. Обе колонны, 1-я и 2-я, соединились вместе. На долю третьей колонны выпало еще более трудное дело: она шла с северной стороны, с поля, где крепостная ограда была гораздо выше. Высота вала и глубина рва были здесь так велики, что приходилось пятисаженные лестницы связывать по две; кроме того, эту часть верков защищали янычары под начальством самого сераскира. Войска поднимались с большим трудом, с тяжкими потерями, а поднявшись — встретили такой отпор, что не подоспей резервы, пришлось бы отступить. Начальник колонны Мэкноб и принц Гессенский, который шел впереди, оба получили тяжелые раны; все штаб-офицеры убыли из строя, и тогда Суворов прислал сюда гусарского подполковника Фризе. На другом конце крепости, со стороны Молдаванского предместья, во главе шестой колонны шел неустрашимый Кутузов. Под градом картечи колонна достигла контрэскарпа. Здесь пал, сраженный пулей, молодой бригадир Рибопьер, на которого возлагали так много надежд. Солдаты приостановились, поколебались, но в эту опасную минуту спустился в ров сам Кутузов; за ним бросились солдаты и скоро очутились на валу. Однако на валу пришлось так жутко, что Кутузов вызвал резерв; херсонские гренадеры дружным ударом в штыки заставили турок очистить им путь. Шестая колонна утвердилась теперь прочно. Колонна Орлова шла на Бендерские ворота, что почти посередине крепости. Когда часть ее успела подняться, растворились ворота, и турки с ятаганами в руках бросились вдоль рва, во фланг 4-й колонне. Таким образом, она была разрезана надвое; тем, которые находились наверху, грозила явная гибель. Во рву завязалась кровавая схватка: казаки и турки, сбившись в темноте, резались насмерть; точно из адской бездны раздавались поочередно то громкое «Алла!», то наше русское «Ура!», смотря по тому, кто брал верх. Бедные казаки, почти безоружные, гибли под турецкими ятаганами сотнями; их короткие пики дробились в щепы. В это самое время неподалеку спустилась в ров 5-я колонна Платова. Тут казаки очутились по пояс в воде и только начали было взбираться под сильным перекрестным огнем на вал, как услышали вправо от себя победные крики турок, а вслед затем шум жестокой свалки. Они замялись, остановились и тотчас были опрокинуты назад в ров. К счастью, недалеко от 4-й колонны находился сам Суворов: он послал резервы. Полоцкий полк под начальством храброго Яцунского ударил янычарам в тыл. Янычары было попятились, но в эту самую минуту пал Яцунский, убитый наповал. Турки опомнились; опять раздался крик победы: полочане стали отступать. Тогда выскочил из задних рядов священник Трофим Куцинский с крестом в руках. Приподняв его, он воскликнул: «Стой, ребята! Вот вам командир!» — На этот раз полочане ринулись как тигры; вмиг они пронизали штыками густые ряды турок: многих уложили, остальных заставили разбежаться. Расстроенные, устрашенные множеством врагов и гибелью своих товарищей, казаки топтались на месте, не зная, что с собой делать, как вдруг среди общего смятения и безурядицы, раздался громовой голос Платова: «С вами Бог и Екатерина!» Он приставил лестницу и сам полез на вал. Вслед за Платовым обе колонны поднялись наверх: неприятель сброшен, Бендерские ворота заняты; часть казаков успела пробраться оврагом до самого берега, где оказала большую помощь нашему десанту.

В то самое время, когда войска штурмовали с поля, де Рибас вел с пальбой свою флотилию в две линии: в первой линии плыла на сотне казачьих лодок пехота и на 45 лодках черноморские казаки; во второй линии шли на веслах большие суда: бригантины, шлюпки, плавучие батареи. Крепостные батареи отвечали им огнем ста орудий; в том числе одна гаубица кидала снаряды в 15 пуд. весу. Только темнота ночи спасла нашу флотилию от погрома. Подойдя на ружейный выстрел, вторая линия, разделившись на две половины, примкнула к флангам первой. В таком порядке лодки подошли к берегу. Войска сделали высадку быстро, отчетливо и после кровавого боя овладели всем прибрежьем Дуная. Десять тысяч отборного турецкого войска очистили все батареи, чему немало помогла колонна Львова, захватившая, как сказано, несколько батарей с тыла. Под начальством де Рибаса также находилось много иностранных офицеров, как например: граф Дамас, принц де Линь, сын генерала Эмануэль Рибас и другие; они бросались на турок с рыцарской отвагой, подавая тем высокий пример русским солдатам. Эта услуга не обошлась им даром: между ними были убитые и почти все переранены. В 8 часов утра вся крепостная ограда перешла в наши руки; зато расстройство войска и потеря в людях были страшно велики. Большие скопища турок готовились защищать улицы, дома, тогда как нашим приходилось наступать слабым, сильно растянутым фронтом. Но Суворов не любил медлить. Получено приказание: перевести дух, устроиться и продолжать атаку. С быстротою молнии войска спустились вниз, и началась сеча, какой не бывало давно. Это не то, что сражение, где дело кончается натиском, в один-два удара; это были тысячи драк — на площадях, на улицах, в домах, во дворах, за каждым углом. Ночное побоище казалось теперь шуточным делом, игрушкой. Турки не уступали шагу без борьбы; они стреляли из окон, из дверей, с крыш, из-за высоких заборов; при всяком удобном случае, например, на площадях, они встречали русских тесным фронтом в ятаганы. Наши отступали перед натиском, перестраивались и шли в атаку за атакой, пока не разгоняли скопища. Большие гостиницы, или ханы, надо было штурмовать как крепости или же разбивать их ядрами. Тем не менее наши войска шаг за шагом, надвигаясь кольцом, сжимали турок все теснее и теснее. Этот тяжкий победный путь особенно дорого доставался безоружным казакам. Была минута, когда они, окруженные на площади турками, могли погибнуть все до одного, если бы не выручила их вовремя подоспевшая пехота да отважные запорожцы. И в других местах случались опасные минуты. Так, Каплан-Гирей, окруженный татарами и турками в числе нескольких тысяч, подобно бурному потоку, устремился навстречу нашим войскам: черноморские казаки в один миг были смяты, причем потеряли две пушки. Им также угрожала гибель, если бы не подоспели три батальона егерей, успевших окружить разъяренное скопище. Каплан-Гирей, победитель австрийцев, сдавленный в тисках, кидался как лев, очищая путь; он видимо искал смерти; на приглашение сдаться — отвечал каждый раз широким взмахом своей сабли. Возле него пало пять сыновей, много знатных мурз, и сам он умер на солдатских штыках, прикрывши собою около четырех тысяч мусульманских трупов. Генерал Ласси, добравшись до середины города, наткнулся на тысячу татар, вооруженных пиками и засевших за стенами армянского монастыря. С ними находился Максуд Гирей, потомок Чингизхана. Он защищался во славу своих предков и только тогда сдался, когда солдаты выломали ворота и перебили больше половины его отряда. После Ласси подошли остальные войска. К часу дня город был занят; турки держались лишь в мечети, двух ханах и редуте, но это были уже остатки, которые не могли долго сопротивляться: их выбили силой или заставили сдаться. Старик Айдос не пережил этого дня. Он засел в каменном хане близ Хотинских ворот с двумя тысячами янычар. Полковник Золотухин атаковал гостиницу батальоном фанагорийцев. Штурм продолжался около двух часов, пока выбили ядрами ворота. Гренадеры ворвались внутрь хана, перебили многих турок, а остальные запросили пощады; их вывели на двор и стали отбирать оружие. Между ними находился сам сераскир. Пока отбирали оружие, кому-то из егерей захотелось поживиться богатым кинжалом паши, он протянул было руку, чтобы вырвать его из-за пояса, как стоявший сзади янычар выстрелил по нем, да вместо егеря убил офицера, отбиравшего оружие. В суматохе наши приняли этот выстрел за измену; рассвирепевшие солдаты перекололи почти всех турок.

Вслед за пехотой по улицам крепости проехала конница и окончательно очистила их от турок. В 4 часа дня все было кончено. Измаил имел тогда ужасный вид. На улицах и площадях валялись горы убитых, полураздетых, даже совсем нагих; лавки и богатые дома стояли в полном разрушении; внутри все было растащено или разрушено. Никогда еще русские солдаты так не ожесточались, как во время и после штурма. Кроме того, что они были измучены долгой и тоскливой осадой, никогда победа не доставалась так дорого, как в этот кровавый приступ. Десять часов они были в огне, и третья часть убыла из строя. Но зато нигде беззаветная храбрость русских войск не была так очевидна, как при штурме Измаила. Офицеры, главные начальники всегда были впереди, бились как солдаты, отчего перебиты или переранены в огромном числе: из 600 офицеров уцелело только 200; солдаты рвались за офицерами без всяких понуканий, криков, а тем более угроз. Многие из оставшихся в живых, глядя потом на эти грозные валы, удивлялись, как они могли на них взобраться. Сам Суворов говаривал не раз, что на такое дело, как штурм Измаила, можно рискнуть раз в жизни, не больше. Среди крови, дыма и огня он послал два донесения; из них одно императрице: «Гордый Измаил пал к стопам Вашего Императорского Величества»; другое — светлейшему: «Российские знамена — на стенах Измаила».

Военные трофеи были велики, лучше сказать, громадны; пленных взято 9 тыс., пушек 265, знамен и бунчуков 370, пороху до 3 тыс. пудов, лошадей до 10 тыс. Солдатам досталось такое множество товаров, денег, ценной посуды и оружия, что они не знали, куда с ними деваться. Многие щеголяли в сорванных с древков красивых турецких знаменах; иные запахивались дорогими турецкими шалями или коврами; гуляки, особенно бывшие запорожцы, кидали горстями золото, серебро, топтали ногами драгоценные сосуды. Суворов по своему обычаю ни до чего не коснулся. Офицеры привели к нему арабского коня в полном и богатейшем уборе; они просили принять его на память об этом славном дне. Суворов отказался: «Донской конь привез меня сюда, на нем отсюда и уеду». Недаром солдаты говорили: «Наш Суворов во всем с нами, только не в добыче».

Штурм Измаила устрашил недругов России, подстрекавших турок к продолжению войны. Они заключили мир, отдавши Очаков и земли по Кубани. Грозная твердыня, облитая русской кровью, осталась за нами, хотя ненадолго. В то самое время, когда гостил в Москве Наполеон, Измаил был уступлен России с частью Бессарабии. Теперь на месте крепости стоят сиротливо три церкви, из них одна — бывшая мечеть. Некогда высокие валы осыпались, заросли бурьяном и по ним вместо часовых бродят овцы. Ни здесь, ни в городе, который раскинулся по ту сторону оврага, за бывшим армянским предместьем, нет ничего, что напоминало бы о величайшем подвиге в русской военной истории.